Осколки
«Осколки» — новелла, в которой изображения, созданные в помощью генеративных нейросетей, не просто дополняют повествование, но и полноценно участвуют в нём.
При создании были использованы нейросети Stable Diffusion XL и Image FX. Обязательная часть промптов для генерации изображений (за исключением нескольких цветных изображений): «surreal eerie blurry black and white», к которой по необходимости также могут быть добавлены слова «dark» и «creepy». Для чёрно-белых изображений применена постобработка: параметр «насыщенность» снижен до нуля — это сделано для достижения однородности повествования за счёт единства палитры оттенков.
Часть 1 Рождение
Фрагмент 1
— Мать твою, выходи оттуда! Тишина. — Я тебе говорю — выходи! Ровный стук (я сейчас дверь вышибу!) в висках.
Сердцебиение учащается, в какой-то момент времени удары синхронизируются с ритмом капающей из не до конца закрытого крана воды, но после звуки расходятся. Звук капель замедляется. Гулкий набат в голове, наоборот, становится все напряженнее и чаще, хотя тусклее.
Я, кажется, теряю сознание
Острый, холодный звон замка металлической дверной ручки.
Головокружение.
…теряю сознание
Яркий свет от ламп потолка ванной бьет в глаза. Я чувствую, будто уплываю из реальности. Комната расширяется. Подступает легкая тошнота.
Звон. Звон в ушах. В голове. В теле.
Каждый нерв, словно натянутая канцелярская резинка, по которой кто-то незримый бьет сухими пальцами.
Пятна белого света становятся зелеными, затем фиолетовыми. В глазах темнеет, но мозг все еще видит психоделическую пульсацию ледяного света.
Обжигающе холодного света.
Стук. То ли сердца, то ли копыт. Лошадь. Я вижу лошадь.
Не выражающие ничего мутные глаза животного парадоксально безумны. Копыта на моей груди.
…теряю сознание
Фрагмент 2
Шум в ушах. Будто высверливая мозг, пульсирующей болью отпечатывается каждый удар сердца.
Напряжение во всем теле. Все мускулы тверды как камень, жжение в конечностях. Трудно дышать. Расплывчатый, неясный образ перед закрытыми глазами. Будто груз в центнер весом лежит на груди.
Грохот. Звон металла. Пульс учащается.
Боль.
Лязг. Напряжение на пределе, почти начинаются судороги. Сердце стучит, пульсируя, как мощный насос.
Гул.
Снова боль.
Резкая боль.
Дыхание замирает.
Резким вдохом наступает пробуждение. Мышцы в один миг расслабляются. Отступает головная боль. Звон в ушах и гул, воспринимаемый затылочной частью головы, уже не так сильно беспокоят. Они уже не врезаются в мозг, они теперь — глухой фон.
Глаза с трудом открываются. Вокруг ничего не видно, но в такт сердцебиению мерцает свет. Источник его не обнаруживается, свет словно охватывает разом все пространство. Он холоден, цвет его — едва ли не голубой.
Зрение, постепенно привыкая к обстановке, начинает возвращаться в стабильное состояние. Руки начинают чувствовать. Левой рукой нащупывается холодная и гладкая поверхность. Через некоторое время человек уверенно определяет себя сидящим на заднем сидении автомобиля.
«Я не чувствую страха. Один ли я в этой бешено несущейся в пустоте машине?»
Отражение. Подсвеченное вспышками света, оно искажается.
«Я не чувствую страха»
Тишина. Мертвая тишина. Стук сердца пробуждает некое чувство.
«Это тоска»
Она приятна в моменты ощущения ностальгии. Она ласкает ожидание любимого человека. Но она губительна, когда надежды на возвращение этого человека уже нет. Еще более тягостно это чувство, когда надежды этой нет по вине твоей, когда сам разрушил столь хрупкое счастье.
Засыпая с мыслью о тебе, я так и не решился поговорить с тобою снова. Я тешился мыслью о том, что ты вспомнишь обо мне и пойдёшь на встречу первой. Но теперь уже поздно. Я не увижу тебя более никогда…
Мы были столь похожи, мы оба недоговаривали мысли о себе, но всегда понимали, что и думаем, и чувствуем одинаково. Мы были близки духовно, мы безмолвно верили в вечность, как оба ее понимали. И, кажется, перебирая в голове мысли, вспоминая о тех днях, когда связь наша была еще крепка, что объединяли нас почти лишь негативные, как их часто интерпретировали со стороны, эмоции. Но для нас эта темная реальность, в своей непредсказуемости игравшая яркими, хотя отнюдь не радужными красками, преломлялась через призму наших переживаний и светлым лучом освещала нас…
Однако, может это — лишь иллюзия? Поддерживаю ли я мысли о тебе, словно затухающий огонь? Я не перечитываю наши письма… кажется, я боюсь разочароваться. Я держу тлеющий уголек в руках и не пытаюсь раздуть пламя из редких искр. Моя осторожность (страх?) вызвана тем, что я могу как затушить оставшееся тепло, эту слабую надежду, так и разогнать столь сильный жар, что мой уголек истлеет в секунды и я не смогу даже понять, не смогу определить, где скелет моих грез, обветшавший под гнетом времени, а где правда, возможно горькая, правда, которой я боюсь и потому закрываю глаза на существование способа проверить истинность моих мыслей и предпочитаю тешить себя воспоминаниями, пробивающимися как свет сквозь кроны деревьев густого леса, леса, куда не хочется заходить, но которым невозможно не любоваться…
Фрагмент 3
Моя ли это жизнь?
Фрагмент 4
Пурга… Ветер шумит, стонет.
Темная улица, местами освещенная лучами ламп дорожных фонарей, отнюдь не мрачна. Снежные хлопья, кружащие в непредсказуемом потоке метели, оседают на прохожих и тают от тепла, излучаемого людьми.
Дорога скользкая: гололедица.
Какое-то здание, укрытое от людских взоров натянутой на арматуру тканью, то ли ремонтируется, то ли достраивается. Рядом с ним — не очень аккуратно сделанный деревянный проход, напоминающий тоннель. На «потолке» прохода развешаны разных оттенков желтого и голубого лампочки из мутного пластика.
Метель усиливается. Ветром задуваемый в «тоннель» мягкий, но плотный снег, бьет по лицу и мочит пальто.
Мы подходим к проходу.
Она смеется. Смех ее, звонкий, но не резкий, возбуждает во мне странное, едва уловимое разумом, но ясно ощущаемое внутренним восприятием чувство, похожее на ностальгию.
Шум… Пульсация… Ее прекрасное лицо вдруг искажается, сморщивается и более даже отдаленно не напоминает ее. Шум усиливается. Пульсирует кровь в висках. Боль. Свет. Вспышка.
Фрагмент 5
Становилось холодно. Вспышки света не прекращались.
«Я устал».
Автомобиль, казалось, ускорялся. Ускорялось и сердцебиение. Ускорялись пульсирующие вспышки. Головная боль пронизывала мозг.
Толчок.
Еще.
Человек повернулся. На сидении рядом с ним сидела она. Сбивчиво дыша, она посмотрела на мужчину. Глаза ее, большие и выразительные, отражали чувство глубокой скорби.
«Прости!»
Слезы.
Плач. Он протягивает к ней руку. Ее будто бестелесная фигура в резком движении отклоняется. Она заглядывает ему в глаза. Страх на ее лице. Вновь слезы.
«Она плачет кровью!..»
Сидящий в автомобиле отстраняется.
Лицо его возлюбленной покрывается морщинами. Оно вмиг из лица молодой красавицы превращается в лицо старухи, повидавшей на своем веку много бед. Глаза не перестают смотреть прямо на мужчину. В ужасе он дергает за ручку двери машины. Заперто.
Крик. Резкий, пронзительный крик. Вопль. Тело её деревенеет. Она застывает в страдальческой, при этом в некоторой степени молитвенной позе, всем существом своим изображая благоговейное мучение. Рот ее полуоткрыт. Глаза, теперь помутневшие, с желтизной, смотрят в никуда.
Толчок.
Боль.
БОЛЬ.
Плачешь? Но что могу я поделать? «Прости» не оставит следа для уставшего сердца… Осень внезапно пришла И, открыв нам в неясное дверцу, Тихо ступая, с собой унесла наши чувства… Усердствую Вспомнить… Взывая к руинам, Боль воскресить, будто вспышкой яркой зарницы Сон осветить, возродив забытые лица… Помнишь ли Дни, когда солнца лучи возвещали о новых свершениях? Дни, когда о победах и поражениях Не мыслили мы как о целях, И лишь о сожжении в битвах и ранах в дуэлях Думали мы. Знаешь ли? Стоят ли ангелов сотни терпения Мои извинения?
И снова ты плачешь… Но всё же — «Прости?»
Фрагмент 6
Хруст выламываемой двери.
Мысль: однако, крепкие петли… как (нервы) сталь. Постепенно приходя в сознание, открываю глаза.
Крики прекратились. Остался звон полуоторванной дверной ручки и хруст…
Хруст выламываемой двери.
Странное чувство.
Оно будто перешло из сна: кажется, что надо мной висит огромный груз, груз, являющий собой нечто наподобие метеорита, и висит он на тонкой леске, что может в любой момент оборваться, и тогда меня раздавит…
кровь лужи крови больно
Кровь?
Зрение постепенно возвращается. Сначала все вокруг расплывается и двоится. Знакомые силуэты выгладят чудовищно дико и чужеродно в ванной комнате, так хорошо знакомой. Парейдолические образы в голове возникают внезапно, и также внезапно затухают.
Ванная комната довольно просторна, однако ремонта давно не проводили, а в помещении продолжительное время не прибирались. Запах плесени и сырого воздуха особенно остро воспринимаем здесь, хотя, кажется, висит он давно и во всей квартире. При закрытых окнах воздух становится душным, отчего при повышенной влажности и запыленности дышать в квартире трудно. В ванной — особенно.
Я подошел к зеленоватому мутному зеркалу с трещиной, обрамленному в дешевую, выполненную совершенно безвкусно, стилизованную под резное дерево раму, в углублениях орнамента которой лежали сбившиеся комки пыли. Прелый смрад ударил в нос.
Пошатнувшись, пытаясь справиться с головокружением, я наклонился к зеркалу и облокотился на фаянсовую раковину, из которой несколько неровно торчал кран с признаками начинающегося окисления металла. Приподняв голову, я посмотрел в зеркало.
Фрагмент 7
Снег. Идет снег
В зеркале я увидел себя, стоящего без одежды. Лицо и тело среднестатистического мужчины около тридцати. Мне показалось, что сзади меня что-то светится. Яркость этого свечения усиливалась.
Я нервно оглянулся. В поле зрения оказалась лишь серая стена с облупившейся местами краской и лежавший у плинтуса некогда ярко-розовый, а теперь бледно-оранжевый, пластиковый таз. Я сделал резкий вдох. Поднял голову. Над головой шел снег.
Холодно не было. Боль отступила. Снег падал на открытые плечи. Я закрыл глаза и улыбнулся. Улыбнулся впервые за долгое время чистой, яркой улыбкой.
В тишине я заплакал, почти не издавая звуков. Стоял с запрокинутой головой, улыбаясь и слушая тишину. Соленая вода текла по щекам. Остывая, она превращалась в иней и резала кожу. Мне было наплевать. Я поднял руки к потолку и громко засмеялся. Боль, поначалу слышимая в смехе, быстро сменилась искренней радостью, но на этом метаморфозы эмоции не закончились. Смех все более походил на лай из-за вкраплений всхлипов. Экстаз, граничащий с приступом мазохизма, охватил мое тело. В разуме уже невозможно было отделить одни эмоции от других. Все они смешались в едином порыве, где нельзя было определить доминирующее чувство.
«Я безумен» — подумал я, продолжая улыбаться.
Фрагмент 8
Спустя промежуток времени, зафиксировать продолжительность которого было проблематично — он казался минутами, а на деле мог обернуться часами или сутками — я очнулся на полу ванной комнаты.
Дверь на месте. Признаков насильственных действий на ней нет.
Вокруг тишина.
(мертвая)
Пытаясь сфокусировать глаза на чем-то, чтобы изображение, получаемое мозгом, не двоилось, я вытянул перед собой руку и, скосив глаза, уставился на свою ладонь. Почти равнодушно, неосознанно подавляя и без того неопределенно-тихие эмоции, я, совершенно не ужаснувшись, но несколько удивившись, обнаружил на ладони пятно подсохшей крови, сгустки которой собрались в морщинах на коже, напоминая лесные ручьи весной, когда, смешиваясь с грязью, вода, некогда бывшая снегом, стекает меж корней деревьев густыми, скользкими потоками.
«Должно быть, упал и расшиб себе что-то…» — подумал я, постепенно приходя в себя.
Ощупывая лицо в поисках ран, потирая лоб, я забыл о наличии зеркала здесь, в этой же комнате. Я сминал кожу на лбу, будто хотел удостовериться, что она не начала жить своей жизнью и не захочет убежать с лица. Все под контролем. Я так не считал, однако с этой мыслью, которую я как мантру повторял себе едва ли не каждые несколько минут, жилось как-то спокойнее. То ли потому, что такое утверждение позволяло углубиться в бытовые проблемы и на время оставить около-философские диалоги с внутренним «я», то ли потому, что оно, пусть и иллюзорно, разрушало то двуединство сна и реальности, которое человеку не позволяет сказать «управляю», однако настойчиво подталкивает к «подчиняюсь, плыву по течению».
плыву…
Два раза тщательно ощупав лицо, а после, вспомнив о существовании зеркала, еще и осмотрев его, травм я не обнаружил. На руках порезов тоже не было. Остальное тело также было чистым.
С усилием я повернул присохший от ржавчины вентиль крана, отвечавший за подачу холодной воды, тот жалобно скрипнул, будто заскулил, но свою функцию выполнил — вода полилась. Я подставил руки под струю воды и стал смывать кровь. Она отходила от ладони легко. Будучи подсохшей, кровь ошмётками падала в раковину, откуда по трубам отправлялась вместе с водой в канализацию.
Закончив с отмыванием крови с кожи кистей рук, я внимательно осмотрел остальное тело и, намылив губку для посуды, которую использовал вместо мочалки, оттер кровь с тех мест, где отыскал бордовые пятна.
Фрагмент 9
Пронзает тишину:
— Мать твою, выходи оттуда!
Снова?
Снова?
Вновь тишина.
Видимо, показалось.
Фрагмент 10
Головная боль постепенно отступала и через некоторое время прошла совсем. Я понемногу пришел в себя, встал с пола ванной комнаты, на который сел, покончив с отмыванием крови, и направился в спальню — единственную комнату в квартире. За дверью ванной — никого. Вокруг тишина.
Я подошёл к шкафу, своим видом говорившему о долгой своей истории, однако произведён он был гораздо позже, чем могло показаться. Дверца шкафа со скрипом и щелчком, возникшим из-за перекоса петли, открутившейся и висевшей на одном шурупе, открылась, и на меня, ударив по голове, выпала пластиковая труба, к которой крепился шланг стоявшего в шкафу слева от одежды пылесоса. Резким, раздражительным толчком я поставил трубу на место.
Обратив свой взгляд на правую половину пространства шкафа, я вытянул балку, на которой висели рубашки на плечиках, и стал осматривать одежду на предмет протертых и порванных мест. Рубашек было восемь, и почти все оказались, как в общем-то и ожидалось, в сносном состоянии. Выбрав наиболее приемлемую из них, розовую в бледную полоску — хотя все они в действительности были чисты и выглажены — я натянул рубашку на себя, не расстегивая пуговиц, через ворот. Затем завязал галстук, воспользовавшись зеркалом на внутренней стороне дверцы шкафа, и надел брюки — те лежали на вращающемся стуле, стоявшем возле письменного стола.
Часть 2 Улисс
Фрагмент 1
— Ну и давно ты так?
Голос её был тихим, но не то что бы очень спокойным. Она подняла на меня свои большие, немного асимметрично посаженные глаза. При этом рука её слегка покачивала почти пустой стакан из-под газированной воды. Кубики льда на дне стакана звонко защёлкали.
— Как — так? — спросил я, хотя, как мне тогда казалось, я в полной мере понял её вопрос.
Мы сидели в кафе «Одиссей». Это было небольшое заведение с недорогим и скудным меню и странным названием, совершенно не подходившим ему и ни к чему в интерьере не отсылавшим. На столе стояла бутылка «Боржоми» и миска с солёным арахисом.
— Ну… когда ты так стал себя вести?
— Я всегда был таким, просто раньше притворялся «нормальным» — ответил я.
Это было неправдой. Ситуация была намного сложнее и в поведении моём и самоощущении я сам замечал значительные перемены, хотя и не мог точно сказать, когда и с чего всё это сумасшествие началось. Однако этого разговора я не хотел. И раз уж избежать его не получилось, я хотел как можно быстрее его закончить. На тот момент клише, мною произнесённое, почему-то показалось мне убедительным.
— Но ведь это не так, ты —
— Давай оставим это обсуждение — перебил я её.
Тогда мне представилось, что в её глазах было осуждение. Теперь же всё больше мне кажется, что это было сочувствие. А, может, я, как зачастую бывает, увидел то, что хотел увидеть, а после заместил это в сознании чем-то более успокаивающим и менее жгуче-скорбным.
Я протянул руку к арахису и убрал её практически сразу, вспомнив, что пару минут назад я уже пробовал закуску и нашёл её пересоленной.
— Как хочешь. Настаивать не буду.
Она чуть нахмурила брови и, отставив пустой стакан, поправила черные волосы, убрав их со лба.
Фрагмент 2
Покинув кафе, я направился в сторону набережной.
В голове моей крутился и постепенно запутывался и переплетался клубок мыслей. Чем закончился тот разговор? Как она узнала? Кем была та девушка в «Одиссее»? Знаю ли я её? Реальность всё дальше отходила от построений увядающего разума и самое удручающее сомнение, пришедшее по пути к набережной, состояло в мысли об отсутствии в действительности той девушки. Самое страшное сомнение— в мысли об отсутствии в действительности многих эпизодов моей жизни. Самое кошмарное — в мысли об отсутствии действительности как таковой.
Всё внутри меня было окутано черной мглой, я не знал, чему можно доверять, однако точно был уверен — однозначно не своему восприятию. Возможно ли, что всё это время я шёл по городу, не замечая окружающего мира? Быть может, события до нынешнего момента были лишь «ментальным кинотеатром», в котором мне слишком явно чувствовалось происходящее, при том, что нечто неопределённо-странное, не вписывающееся в реальность, ощущалось не менее явно? И если так, вопрос, который я, при подобном допущении, задал сам себе — «Ну и давно ты так?» — что он означал? Не пытались ли остатки моего сознания «разбудить» меня? Ведь трактовать этот вопрос можно было как «Давно ли то, что ты переживаешь и чувствуешь — лишь в твоей голове?». Я не помню, куда пропала девушка и как я вышел из кафе. Не понимаю, почему я оказался в «Одиссее» изначально.
Не понимаю, однако, кажется, чувственно осознаю…
Фрагмент 3
В голове моей неожиданно ясно, почти рельефно, выразительно зазвучало вступление нулевой симфонии Шнитке. Произведение само пришло на ум, едва ли не против моей воли. Всё громче и громче, раскатисто звучал оркестр. Истощённое сознание проецировало невнятно образы, осязаемые будто бы затылком. Я в один и тот же момент времени созерцал, лелея с особой нежностью, эти потусторонне-притягивающие образы и, в то же время, словно ускорившись вместе с разрастающейся динамикой музыки, перед моими глазами летел старый город. Уже возникнув в визуальном поле, набережная тускло растянулась, отгородив от меня гряды волн, мерцающих медным блеском.
подчиняюсь, плыву по течению
плыву…
Фрагмент 4
Образность форм не приобретала фигуративность, абстракция, напротив, всё более размывалась, затмевая своим массивом сущее.
Одновременно, воспринимаемое глазом, начав неторопливо растворяться, вскоре было захлёстнуто и смыто в едином порыве исполинской волной.
Вокруг меня был океан.
Я был в океане.
Я был океан.
Фрагмент 5
Ненависть переполняла меня. Ненаправленная, сбившаяся с пути, разрывающая плоть души ненависть.
Закатное солнце превратило океан в бескрайний кровавый бассейн. Я не двигался. Стоял. Ждал. Внутри кипело.
(кровь)
Вода доставала мне лишь до груди, однако дна я не чувствовал и, казалось, что толща воды вовсе не имеет глубины — эта недоступная разуму концепция бесконечности, тем не менее, сияла в сердце отчётливо и сводила грудь блаженной судорогой.
Шторм.
Липкие чёрные облака густо вращались надо мной. Это не было небом — пространство вне измерений не имело высоты, равно как и не имела видимого края или горизонта. Вдали оно сливалось с помутневшим до ржавчины океаном и, похоже, было того же свойства, что и стихия, слившаяся со мной.
У меня до убаюкивающей тошноты кружилась голова. Субстанция, в которой я увяз, становилась всё более тёмной и будто образовывала вокруг меня кокон. Меня потянуло в сон.
Фрагмент 6
Знакомые силуэты возникали медленно. Глаза болели и я смотрел на окружение сквозь ресницы.
Я не понимал, где я нахожусь.
— Ну и давно ты так? … — Что?
Я переспросил, так как действительно не уловил сути обращённых ко мне слов. Я слышал их —
Нет. Я и впрямь уже слышал их
Мы были в кафе «Одиссей».
Я нервно оглянулся. Затем вновь посмотрел перед собой. Напротив меня сидела темноволосая девушка.
«Одиссей». Мы были в кафе «Одиссей». На столике стояли бутылка «Боржоми» и арахис в миске.
Часть 3 Мария
Фрагмент 1
Концерт продолжался более двух часов.
Слушал ли я музыку? Не думаю. Моё сердце упивалось чудным, в то же время странноватым чувством, которое можно было бы обозначить как утомлённое счастье и сил моих на осмысленное восприятие произведений, которые играл оркестр, почти не оставалось. Наконец, концерт завершился.
Мария повернула голову и подняла на меня глаза, в которых, как мне показалось, был несколько изумлённый взгляд. Однако это впечатление вскоре улетучилось.
— Как тебе? — спросила она.
В ответ я глупо улыбнулся.
— Шнитке, безусловно, интересен. — произнёс я. Фраза в формулировке своей была суха, и, должно быть, охарактеризовала бы меня в другой ситуации как человека надменного, однако я придал словам такой тон, что сухость эта и некоторый пафос были им нивелированы.
«Не может ни один живущий, как и не мог ни один живший, человек, быть счастливее меня.» Так думал я, выходя из концертного зала, при этом ясно осознавая, что эта банальная мысль приходила в голову, пожалуй, каждому, кто когда-либо был влюблён. При этом осмыслении я, тем не менее, совершенно не желал ни отгонять эту мысль, ни переключаться на другую. Состояние моего разума было, пускай и глупым, но всё же столь приятным, что мне, напротив, очень хотелось продлить чувство, благословенно жёгшее меня изнутри уютным теплом.
Блаженную мою задумчивость отогнал холодный, уже почти морозный, воздух позднего ноября, ветром пальнувший мне в лицо. Я подтянул шарф, прикрыв нос.
— Ой!
Я ощутил рывок и, торопливо повернув голову, увидел, что Мария, поскользнувшись на начинавшей от наступления ночи леденеть луже, схватилась за рукав моего пальто. Движением руки, слегка её приобняв, я подтянул её к себе, не дав упасть.
— Прости… — произнесла Мария, виновато улыбнувшись и, наклонив голову, подняла на меня глаза.
— Ничего, не стоит извиняться.
Я улыбнулся в ответ, взял её за руку. Мы направились в сторону набережной.
Погода по-осеннему протестовала против долгих прогулок. Режущий кожу ветер проникал сквозь одежду и царапал ноги.
Мы молча приближались к набережной. Я не могу с уверенностью заявлять, что Мария о чём-либо думала во время нашего движения по городским улочкам. И если думала, не стоит мне предполагать — о чём. Что до меня самого, я молчал не от избытка мыслей, а от избытка чувств. И, думается мне, что человек, которого я держал за руку, тоже не имел желания начинать разговор. Отчего? Тут однозначного ответа я дать не в состоянии. Возможно, заметив, что я не проявляю инициативы к беседе, Мария предпочла не беспокоить мою, потенциально заполненную размышлениями, голову. Возможно, её сознание находилось в том же расположении, что и моё. Разговор казался излишним. Один раз она мило хихикнула, вероятно, заметив что-то необычное, или вспомнив что-то забавное. Я не прореагировал. Как бы интересно мне не было разделить с нею эту краткую весёлость, я отнюдь не горел желанием прерывать уютную тишину ноябрьского вечера.
Фрагмент 2
«Одиссей». Мы были в кафе «Одиссей»…
— Ну, над чем задумался?
«Одиссей».
одиссей?
Я поднял глаза. Передо мной сидела темноволосая девушка. На столике стояли бутылка «Боржоми» и арахис в миске.
Только теперь я, кажется, почувствовал причастность к происходящему. Смазанная реальность, представлявшаяся подобием затянувшегося сновидения, согнала со своей плоти густую мглу.
— Мария, я хотел…
— Прошу прощения?
— Мария…
— Да что с тобой, чёрт возьми, такое?!
Меня пробил озноб. Голова потяжелела, я чувствовал нечто, обычно испытываемое в пред-обморочном состоянии.
— Мария, я…
— Прекрати!
В моей груди возникло неприятное жжение, я ощутил нехватку воздуха. Девушка, сидевшая напротив меня, вздохнула и покачала головой.
— Прости, пожалуйста, за крики. Я знаю, что на нас уже косо смотрят. Не из-за меня одной, если по правде. Но… к кому, блин, ты обращаешься?
Мне стало хуже. Я, кажется, отвык от чувств, которые пробуждает жизнь, и моё отвыкшее от того состояния тело кричало о помощи — столь неожиданно на него свалился груз мировосприятия. Я всё менее понимал, что происходит. Ресурсов моего мозга не хватало на восстановление событий, приведших к этой встрече, однако, хотя я и не помнил, кем является девушка, сидевшая напротив, сознание щелчками подсказывало, и подсказывало уверенно, что человека за общим со мной столиком звали Мария. Я вновь попытался заговорить и снова получил тихий, но отчётливо резкий, едва ли не гневный ответ.
— Если ты ко мне обращаешься…
— Да.
— Да. Если ко мне обращаешься не по моему имени, кажется, у тебя совсем уж кукуха поплыла. И кто такая «Мария»?
Образы в голове перемешивались и завязывались в нераспутываемые узлы. Сердце застучало сильнее. Я непроизвольно закрыл глаза. Вокруг меня был океан.
Я был в океане.
Я был океан
Фрагмент 3
Обернись! Ритм исчезает, растворяется, падает Помыслить Что мир без тебя может кого-то радовать Возможно Что силуэт за тобой — твоя тень, твоя статуя Возможно Что концепция, за основу взятая, сама есть Тень Возможно настанет день Когда сольётся в едином рвении Тление Того, кто оглянулся И память Того, кто очнулся Возможно Будет очевидно Возможно Под эгидой Познания Пройдёт пришествие рационального Возможно Страдания Взбесившегося от несоответствий разума Позволят Покинуть тело Возможно Овладело Сознанием сомнение несмело Не смело Шум поднимать оно: заледенело Возможно Тот силуэт за тобой — это ты Возможно Сквозь призму треснувшей духовной слепоты Твои мечты Угасшими предстали. До хрипоты Срывая голос, стонет, пульсируя, сердце Возможно ли, что Единоверцы Отсутствия твоей тени, твоей статуи Ушли? Посмотри В зачатую ими высь. Обернись!
Часть 4 Занавес
Фрагмент 1
— Нет, ну а чего ты хотел?
— А?
— Твои ожидания, скажу я тебе, были напрасны. Однако в тот момент, когда ты задался вопросом «Моя ли это жизнь?» мне, признаться, стало не по себе. В какой момент «игра в Бога» для нас стала смыслом? А я ведь мог всё бросить ещё тогда, кажется это был… да, именно. Это был третий фрагмент первой части. Тот, что с одной единственной фразой. Да, я думаю её там вполне хватает. Ты хотел больше, да? Что ж, как-нибудь в другой раз, я и так позволил тебе больше, чем следовало.
— Я не понимаю…
— «Голова моя начинала болеть, я был океан, стук копыт»… Забавно, да?
— Что?
— Тебе ведь кажется, что я твои мысли читаю?
— Нет.
— Не перебивай. Это ж такая банальщина! Зато правды в ней наверняка больше, чем было бы, если, положим… если я бы с начала и до конца всё выдумал. Корректировки были минимальны. Ты, конечно, тот ещё орешек. Но я тебя вовремя остановил, не так ли? Когда в частное пространство вторгается —
— Кто Вы?
— Ха! А у тебя ещё остались силы задавать вопросы? «Ритм исчезает, растворяется, падает… Обернись!» Так и жжёт изнутри желание снова прокомментировать, но, к лучшему ли или не очень, здесь у нас может состояться лишь диалог. Я не могу взять на себя две роли разом. Что ж ты медлишь? Не бойся, не пострадаешь. Там всего лишь твое заснеженное зеркало. Обернись!
— Аимммамыммы…
— Ну что ты стонешь? Я тебя могу, к слову, поздравить. Ты долго продержался. Однако, думается мне, что всё равно не хватит нашего с тобой материала для обеспечения хоть малейшего понимания со стороны. Да, но мы ведь только в начале пути… Боже, я разговариваю, как безумный доктор! Очередное наше с тобой клише! Хорошо хоть не дошли до того, что это всё — лихорадочный сон! Спасибо и на этом!
— Что происходит?
— Да, сильно тебя прихватило. Но ничего, бывало и хуже. Пару недель отлежись, само пройдёт. Мы с тобой долго провозились, так что тебе — сверх полагается. За каждую минуту, это будет… А, да! Конверт тебе завтра передадут. Хотя, если не очухаешься, деньги тебе уже вряд ли помогут! На сегодня — всё.
— Объясните…
— Сам всё поймёшь. Подожди недельку — обычно всем этого срока хватает, чтобы проблески разума вернулись. Интересно, что ты сейчас видишь… Ну, ну, ну. Иди, отдыхай. Я тебя и так долго продержал.
Фрагмент 2
«14 ноября **** года. Последний на текущий момент испытуемый дал лучший за всё время результат. Образы всё яснее, наблюдаются эмоциональные колебания. До этого во всех случаях — сплошной мрак. Здесь же, художественно выражаясь, проблеск надежды присутствует. Я был океан… Интересно. Почти все испытуемые что-то говорили про большие объёмы воды. Но так ясно — впервые. Честно сказать, всё менее этичными мне представляются эти сеансы. Должен ли человек после десяти минут взаимодействия отходить от шока две недели? Чувствую, что рано или поздно вылезет какая-нибудь побочка. Папка № 17 отправлена на анализ данных. Что за чертовщиной мы здесь занимаемся? Сдаётся мне, есть что-то большее за этими наблюдениями…»
